Милан Кундера, "Невыносимая легкость бытия"

Я долго думала, стоит ли делиться цитатами из прочитанных книг - не испортит ли это впечатление о произведении, да и нужно ли в принципе, ведь такого рода контента полно в соцсетях. А потом я прочитала "Тошноту" Сартра и поняла, что многие фразы, которые я видела когда-то где-то в вк на самом деле из его произведений, более того - они вырваны из контекста и искорежены так, что, хоть остается ясно, что цитату позаимствовали у Сартра, Сартром в ней даже не пахнет.

В общем, я решила, что небольшие понравившиеся мне отрывки из книг - не такая уж и плохая идея. Чувствующего человека они лишь подстегнут прочитать все произведение. А я, в свою очередь, буду спокойна, что подаю мысль автора целиком, а не одним ванильным предложением. Но начну не с Сартра, а с Кундеры (плюс - замечательные виды Праги и картины чешских художников. В "Невыносимой легкости бытия" много любви к этому городу и стране в принципе, поэтому мне эти полотна показались вполне себе "под настроение" книги).

В принципе роман мне скорее не понравился (по ряду причин, вряд ли кому-то интересно, да и я начну походить на брюзгу, которой все не так, если два поста подряд будут начинаться с громких "баба яга против"), но нельзя отказать Кундере в умении замечать нечто эдакое в, казалось бы, будничном, искусно нащупывать что-то, что мы чувствуем, но не можем высказать, и облекать эти мысли в слова. Несколько из приведенных ниже цитат - будто сняты у меня с языка (единственное что мне вряд ли бы когда-то удалось выразить это так точно и ясно). Картины в посте принадлежат кисти Богумила Кубишта, Франтишека Купки, Макса Свабинского, Альфонса Мухи, Вацлава Холлара, Антонина Славичека, Виктора Оливы и Татьяны Сипович, горячо рекомендую ознакомиться с каждым из художников по-подробнее, для меня каждый стал настоящим открытием.

 «Итак, можно сказать: идея вечного возвращения означает определенную перспективу, из ее дали вещи предстают в ином, неведомом нам свете; предстают без облегчающего обстоятельства своей быстротечности. Это облегчающее обстоятельство и мешает нам вынести какой-либо приговор. Как можно осудить то, что канет в Лету? Зори гибели озаряют очарованием ностальгии все кругом; даже гильотину.

Недавно я поймал себя на необъяснимом ощущении: листая книгу о Гитлере, я растрогался при виде некоторых фотографий, они напомнили мне годы моего детства; я прожил его в войну; многие мои родственники погибли в гитлеровских концлагерях; но что была их смерть по сравнению с тем, что фотография Гитлера напомнила мне об ушедшем времени моей жизни, о времени, которое не повторится?

Это примирение с Гитлером вскрывает глубокую нравственную извращенность мира, по сути своей основанного на несуществовании возвращения, ибо в этом мире все наперед прощено и, стало быть, все цинично дозволено.»

«Самое тяжкое бремя сокрушает нас, мы гнемся под ним, оно придавливает нас к земле. Но в любовной лирике всех времен и народов женщина мечтает быть придавленной тяжестью мужского тела. Стало быть, самое тяжкое бремя суть одновременно и образ самого сочного наполнения жизни. Чем тяжелее бремя, тем наша жизнь ближе к земле, тем она реальнее и правдивее.

И, напротив, абсолютное отсутствие бремени ведет к тому, что человек делается легче воздуха, взмывает ввысь, удаляется от земли, от земного бытия, становится полуреальным, и его движения столь же свободны, сколь и бессмысленны.

Так что же предпочтительнее: тяжесть или легкость?

«Мы проживаем все разом, впервые и без подготовки. Как если бы актер играл свою роль в спектакле без всякой репетиции. Но чего стоит жизнь, если первая же ее репетиция есть уже сама жизнь? Вот почему жизнь всегда подобна наброску. Но и «набросок» не точное слово, поскольку набросок всегда начертание чего-то, подготовка к той или иной картине, тогда как набросок, каким является наша жизнь, — набросок к ничему, начертание, так и не воплощенное в картину.

Einmal ist keinmal, повторяет Томаш немецкую поговорку. Единожды — все равно что никогда. Если нам суждено проживать одну-единственную жизнь — это значит, мы не жили вовсе.»

 «Мы все не допускаем даже мысли, что любовь нашей жизни может быть чем-то легким, лишенным всякого веса; мы полагаем, что наша любовь — именно то, что должно было быть; что без нее наша жизнь не была бы нашей жизнью. Нам кажется, что сам Бетховен, угрюмый и патлатый, играет нашей великой любви свое «Es muss sein!».

Томаш вспоминал о Терезиной обмолвке насчет приятеля З. и убеждался, что история любви его жизни не откликается никаким «Es muss sein!», скорее «Es konnte auch anders sein»: это могло быть и по-иному.»

«Она, то есть та абсурдная встреча спермы самого мужественного с яйцеклеткой самой красивой. В ту роковую секунду, имя которой Тереза, стартовала в беге на длинную дистанцию исковерканная жизнь матери.

Мать не уставая объясняла Терезе, что быть матерью — значит всем жертвовать. Ее слова звучали убедительно, ибо за ними стоял опыт женщины, утратившей все ради своего ребенка. Тереза слушала и верила, что самая большая ценность в жизни — материнство и что оно при этом — великая жертва. Если материнство — воплощенная Жертва, тогда удел дочери — олицетворять Вину, которую никогда нельзя искупить.»

«Да, именно случайность полна волшебства, необходимости оно неведомо. Ежели любви суждено стать незабываемой, с первой же минуты к ней должны слетаться случайности, как слетались птицы на плечи Франциска Ассизского.»

 

«Тот, кто постоянно устремлен «куда-то выше», должен считаться с тем, что однажды у него закружится голова. Что же такое головокружение? Страх падения? Но почему у нас кружится голова и на обзорной башне, обнесенной защитным парапетом? Нет, головокружение нечто иное, чем страх падения. Головокружение — это глубокая пустота под нами, что влечет, манит, пробуждает в нас тягу к падению, которому мы в ужасе сопротивляемся.»

«Эта фраза любопытна. Он не сказал себе «уважать Марию-Клод», а сказал «уважать женщину в Марии-Клод».

Но если Мария-Клод — сама женщина, то кто же та, другая, которая прячется в ней и которую он должен уважать? Быть может, это платоновская идея женщины?

Нет. Это его мама. Ему бы и на ум никогда не пришло сказать, что в матери он уважает женщину. Он боготворил свою матушку, а не какую-то женщину внутри нее. Платоновская идея женщины и его мать были одно и то же.

Францу было двенадцать, когда ее внезапно покинул его отец. Мальчик понимал, что случилось непоправимое, но она окутала драму туманными и нежными словами, дабы не волновать его. В тот день они пошли вместе в город, но при выходе из дому Франц заметил на ногах матери разные туфли. Он растерялся, хотел сказать ей об этом, но испугался, что своим замечанием больно ранит ее. Он провел с нею в городе два часа и все это время не спускал глаз с ее ног. Тогда он впервые стал понимать, что такое страдание.»

«Все это вопросы, что вертятся в голове у Терезы уже с детства. Ибо поистине серьезными вопросами бывают лишь те, которые может сформулировать и ребенок. Лишь самые наивные вопросы по-настоящему серьезны. Это вопросы, на которые нет ответа. Вопрос, на который нет ответа, — барьер, через который нельзя перешагнуть. Другими словами: именно теми вопросами, на которые нет ответа, ограничены людские возможности, очерчены пределы человеческого существования»

«Что такое кокетство? Пожалуй, можно было бы сказать, что это такое поведение, цель которого дать понять другому, что сексуальное сближение с ним возможно, однако возможность эта никогда не должна представляться бесспорной. Иными словами, кокетство — это обещание соития без гарантии.»

«В их требовании — публично отречься от сказанного — есть нечто средневековое. Что такое вообще «отречься»? Может ли кто-нибудь заявить, что мысль, высказанная им ранее, больше недействительна?»

«Среди мужчин, гоняющихся за множеством женщин, мы можем легко различить две категории. Одни ищут во всех женщинах свой особый, субъективный и всегда один и тот же сон о женщине. Другие движимы желанием овладеть безграничным разнообразием объективного женского мира.

Одержимость первых — лирическая: они ищут в женщинах самих себя, свой идеал, но их всякий раз постигает разочарование, ибо идеал, как известно, нельзя найти никогда. Разочарование, которое гонит их от женщины к женщине, привносит в их непостоянство некое романтическое оправдание, и потому многие сентиментальные дамы способны даже умиляться над их упорной полигамностью.

Вторая одержимость — эпическая, и женщины не находят в ней ничего трогательного: мужчина не проецирует на женщин никакого своего субъективного идеала; поэтому его занимает все и ничто не может разочаровать. Именно эта неспособность быть разочарованным и несет в себе нечто предосудительное. В представлении людей одержимость эпического бабника не знает искупления (искупления разочарованием).»

«И вновь я вижу его в той же позе, в какой он предстал передо мной в самом начале романа. Он стоит у окна и смотрит поверх двора на стены супротивных домов.

Это образ, из которого он родился. Как я уже сказал, герои рождаются не как живые люди из тела матери, а из одной ситуации, фразы, метафоры; в них, словно в ореховой скорлупе, заключена некая основная человеческая возможность, которую, как полагает автор, никто еще не открыл или о которой никто ничего существенного не сказал.

Но разве не правда, что автору не дано говорить ни о чем ином, кроме как о самом себе?

Смотреть беспомощно поверх двора и не знать, что делать; слышать настойчивое урчание собственного живота в минуту любовного возбуждения; предавать и не уметь остановиться на прекрасном пути предательств; поднимать кулак в толпе Великого Похода; щеголять своим остроумием перед тайными микрофонами полиции — все эти ситуации я познал и пережил сам, и все-таки ни из одной из них не вырос персонаж, которым являюсь я сам со своим curriculum vitae»

«Кстати сказать, Томаш знаком был с работой одного своего коллеги, изучавшего человеческий сон, в которой утверждалось, что у мужчины при любом сне наступает эрекция. Это значит, что соединение эрекции и голой женщины есть один из тысячи способов, каким Создатель мог завести часовой механизм в голове мужчины.

Но что общего со всем этим имеет любовь? Ничего. Если каким-то образом сдвинется колесико в голове Томаша и он возбудится от одного вида ласточки, на его любви к Терезе это никак не отразится.

Если возбуждение — механизм, которым забавлялся наш Создатель, то любовь, напротив, принадлежит только нам, с ее помощью мы ускользаем от Создателя. Любовь — это наша свобода. Любовь лежит по ту сторону «Es muss sein!»

Но даже это не полная правда. Хотя любовь есть нечто«иное, чем часовой механизм секса, которым забавлялся Создатель, она все же связана с этим механизмом. Она связана с ним так же, как и нежная нагая женщина с маятником огромных часов.

Томаш думает: Связать любовь с сексом — это была одна из самых причудливых идей Создателя.»

Почему мне не понравился "Левиафан"

Ну, «не понравился» - не совсем точная формулировка. В фильме много хорошего, и об этом я тоже скажу отдельным абзацем. Но когда вокруг тебя все бьются в истерике, поют дифирамбы, спорят, обсуждают, ты ждешь чего-нибудь особенного: вот сейчас тебя скрутит, переломает, пробьет на слезы, а после просмотра ты будешь долго ходить с потерянным взглядом, натыкаясь на предметы вокруг, и думать о жизни (ну так по крайней мере бывает со мной от стоящих картин). 

Ничего вышеперечисленного не произошло. Я не увидела ничего, чего не видела бы в кино раньше и, более того, чего не видела конкретно у Звягинцева (творчество которого нежно люблю). И когда ты ждешь чего-то ах!, а в итоге не получаешь, впечатление остается паршивое. Хотя если бы «Левиафан» было малоизвестным фильмом, который я сама где-то там нарыла, я, может быть, осталась бы вполне довольна. Короче, как всегда: попридержишь свои ожидания и да не будешь разочарован. Авэ.

На всякий случай отмечу: все, кто кричат «звягинцев врет у нас все не так слава рассеюшке» или дураки, или дураки. Все так. И в России, и в Украине, и я не понимаю, как может этого не осознавать любой человек, когда-либо сталкивавшийся с государственными структурами. Вас когда-нибудь останавливало ГАИ? Или, может, вам справочка какая-нибудь нужна была? Вы помните, каким тоном разговаривают у нас люди, за которыми стоит Государство, пускай они лишь жалкие червячки в его гигантском аппарате? А теперь умножьте их снобизм, самолюбование и жажду властью обладать и всячески ее демонстрировать на сто, и вы получите этого мэра провинциального городка, беспринципного и жадного. Он плавает на своем «плотике благополучия», который состоит из бабок и власти, по необъятному морю крови, нищеты и мести, среди лох-несских чудовищ в виде вышестоящих чинов. И отлично понимает, как шаток и жалок этот его плот, и что достаточно одного неверного решения, чтобы он перевернулся и тебя поглотила пучина. И, дабы лавировать на этом нестабильном плав.средстве подольше, он будет врать, воровать и убивать, и общество в большинстве своем будет его в этом поддерживать. Короче, не верите – почитайте Гоголя, у нас со времен его «Ревизора» мало чего изменилось.

Звягинцев прав. Я не понимаю одного: зачем снимать об этом фильм. Да, у нас сын главы милиции области может сбить женщину с ребенком на пешеходном переходе, а потом ее семья еще будет должна ему машину ремонтировать. А депутаты, отдыхая в своих «имениях», бывает, постреливают местных жителей из ружья (эти случаи – капли в море, о которых мы знаем в том числе потому, что кому-то это выгодно). Я уже молчу о тысячах мелких и не таких фатальных ситуаций, когда обычный человек в бессилии разводит руками перед бюрократической машиной, существующей «по понятиям». Но после двух часов у экрана у меня остается лишь один вопрос: ну и что?

Что теперь? В конце туннеля появился свет? Мы станем жити по-новому? Все несправедливо посаженные освободятся, зажравшиеся властьпридержащие очнутся? Где выход?

Звягинцев ответа не знает, по крайней мере в фильме им не делится. А значит в этом фильме нет смысла. С начала и до конца, все два с половиной часа (!) я все ждала, что сейчас меня удивят. Но нет – режиссер показал реальную жизнь, и она была предсказуемой и заведомо печальной.

Меня могла бы зацепить любовь, но с этой стороной сюжета все вообще как-то плохо: плохо мотивированны поступки, плохо нарисованы портреты персонажей. Вот жена главного героя вообще какая-то женщина-загадка (не смотря на то, что ее играет моя любимая Лядова) – что у нее в голове? Какие у нее принципы, во что она верит? Почему поступает так, а не иначе? Я не вижу никакой логики в ее действиях, поэтому меня не трогает вся ее история, более того – остается неприятное чувство, что режиссер меня обманул, что он подгонял персонажей под нужный сюжет, а не создавал их и отпускал жить и действовать, согласно их натуре . В «Левиафане» все без исключения люди глупы, ограниченны, лживы, не сдержанны и легко сдаются, они плохо живут, и, главное, абсолютно заслуживают эту свою плохую жизнь. Мне их не жаль.

Жаль только времени, потраченного на фильм. «Елена» и «Возвращение» у Звягинцева такие же тоскливо-безысходные, выдержанные в сугубо его приглушенной песочно-серой гамме, снятые на понятные человеческие темы – но они заставляют тебя что-то чувствовать. А «Левиафан» нет. Хотя он тоже стильный, красивый и с замечательными пейзажами. Вот те кадры, где Лядова стоит и смотрит, как море разбивается о скалы, - вообще супер. Но они не стоят 2,5 часов.

В общем, смотреть можно. Но не маст си. А учитывая переполох вокруг этой картины, я бы вообще советовала отложить ее на пол годика, и смотреть, когда страсти улягутся, чтобы восторженные рецензии никак не повлияли на ваше впечатление.

25. Напишите рассказ, используя слова инструктор-собаковод, закон, пляж, булочка.

Он сидел, втупившись в свою тарелку, и бесконечно водил ложкой, будто пытаясь выловить фрикадельку. Сосредоточиться на этом нехитром действии он не мог, мысли были где-то далеко, и ложка снова и снова погружалась в суп и выныривала. Она смотрела на него с другого конца стола, и эта его борьба с фрикаделькой будто усугубляла тяжелое напряжение, которым полнилась комната. Ей было дурно. «Вылови. этот. несчастный. кусок. фарша. Господи.» – вертелось у нее в голове. Так много всего нужно было сказать и объяснить, но так давила тишина, что Лена не могла произнести что-то вслух, будто остановившись на краю пропасти, и не решаясь прыгнуть. «Вылови. Ты. Его. В конце-концов.»

***

Погода была мерзкая: утренний туман, замершие капельки в воздухе постепенно превратились в моросящий дождь, потом в ливень, а после вообще замельтешил снег, и к тому моменту, как Олег припарковался под офисом, вокруг во всю шарашили крупные белые хлопья. Февраль будто очнулся, осмотрелся, хитро прищурился и решил, что теплая сухая погода с зелеными газонами, которая царила предыдущие два месяца – не для него, и настало время вывести людей из медлительной дремы, авитаминоза последнего месяца зимы. Сейчас он им всыпет. 

Голова гудела, все тело было каким-то крепатурно-неловким, но спать не хотелось, не смотря на бессонную ночь и сумерки, которыми начался день и в состоянии которых он обещал дотянуть до вечера. Олег поднял воротник пальто, чтобы снег не задувало за шиворот, и нахохленным зверьком рванул от машины к ближайшему киоску. Ужасно смешно выглядит человек в костюме, когда бежит, а их таких вокруг было много – головы вжаты в плечи, взгляд под ноги, чтобы не поскользнуться, в дорогих и не очень двубортных пальто и брюках со стрелками, спешащих от метро и машин под защиту стеклянных стен офисной громады.

Каждое утро наш герой перед работой выпивал дешевый кофе в ларьке. Он давно мог себе позволить какой-нибудь безкофеиновый латте-макьято в ресторане, где клиенты не смотрят на цены в меню, а официанты смотрят на клиентов подобострастно и в то же время немного презрительно (потому что нельзя не уважать человека, который оставляет тебе на чай половину и без того неадекватно большой суммы, но в то же время как можно уважать человека, сорящего такими деньжищами?). Но как любой, кто хочет сам себе показать, что деньги и статус ничуть его не изменили (и тем самым доказывая, что изменили они его бесповоротно), он начинал день растворимой мутью в пластиковом стаканчике, и был сильно доволен этой своей босяцкой привычкой. 

Через пару минут он уже прихлебывал горячий напиток, укрывшись от снегопада под ларечным козырьком. Его почему-то всегда успокаивал вид таких утлых домиков из фанеры, со стенами, разрисованными рекламой пива, с дряхлыми навесами, неоновыми огоньками вдоль витрин и витринами, на которых толстым слоем пыли была притрушена всякая всячина, он вафель до резинок для волос. Кофе был паршивый, но бодрил, то ли теплом, то ли горечью, и постепенно ломота в теле проходила.

Олег не спал всю ночь. Он принимал решение. В такое унылое время года, когда силы на исходе, кажется, что не доживешь до весны. В человеке начинают просыпаться все его темные силы, комплексы и страхи, они опутывают и тянут вниз, и часто люди слабохарактерные и не склонные к самоанализу начинают, вместо чистки себя изнутри, очищать свою жизнь снаружи от всего, что, как им кажется, мешает жить. Словно их не лень и неудовлетворенность собой мучает, а беспорядок в шкафу и неверные друзья. У такого человека потребность перемен выражается в смене цвета волос, машины или партнера, будто именно этими вещами он определяется, словно он – сумма материальных мелочей и людей вокруг, а не он сам по себе со своей душей, в которую гораздо сложнее вносить коррективы.

Олег остановился на смене партнера, в его случае – гражданской жены Леночки, которая лет семь назад пришла к на фирму секретаршей, но за это время конкретно расширила свои полномочия. В последнее время как-то все не ладилось: компания держалась на плаву из последних сил, перспектив нигде и ни в чем не намечалось, город приелся, как и субботний бильярд с друзьями, как и леночкин грибной пирог. Ему казалось, что его затягивает быт, что, если не нужно будет постоянно терпеть, вдыхать-выдыхать и идти на компромиссы, усложнять свою и так не простую жизнь сожительством с другим человеком, к которому ты охладел, - вот тогда ему полегчает. Он тогда доработает до марта, а там возьмет отпуск и полетит на пляж, или в Европу, или на машине по стране, один, без обязательств, без необходимости под кого-то подстраиваться – вот тогда душа запоет и муть последнего полугодия рассеется. Корень всех проблем для Олега заключался в Леночке, и даже не в ней самой, а в их затянувшейся и необъяснимой связи, которая постепенно превращалась в сожительство. Иногда он поднимал на нее глаза и поражался – кто эта женщина, она сидит в соседнем кресле и читает книгу, или выбирает шторы для спальни в нашем общем доме, или пьет вино с женами моих друзей, но кто она такая? В такие минуты его взгляд заволакивало каким-то ужасом и безысходностью, он научился их стряхивать с себя, но эти приступы учащались, и стало ясно, что с Леночкой пора заканчивать.

Конечно Олег, как деловой человек, долго взвешивал все за и против, ведь Леночка была не просто спутницей жизни, но и немалым капиталовложением. Расставаясь с ней, кроме счастливых воспоминаний и семи лет жизни, он словно терял лучшее, что когда-либо создавал. Дааа, такую Лену, какой она была теперь, он целиком и полностью считал своим творением: йога, фитнес, иностранный язык, примитивные, но хорошо ею усвоенные правила стиля, список книг и фильмов, которые она под его руководством покорно читала – Олег дрессировал ее, как инструктор-собаковод. Он влюбился в ее безалаберность, доброту, щедрость, а после решил «подогнать» под себя, поскольку любить человека ему было мало, ему хотелось ею гордиться и хвастаться. И Леночка исправно становилась все достойней и достойней Олега и его амбиций, из смешливой булочки с копной непослушных рыжих волос постепенно превращаясь в подтянутую женщину средних лет, с аккуратной стрижкой и серьезным, немного тоскливым взглядом. Тоска ее была незапланированным нововведением, но Олег не принимал это на свой счет – он, помнится, советовал ей Кафку почитать, а после Кафки и не такое бывает, почитает Конан Дойля и все пройдет.

Хотя стоп, уже не почитает. По крайней мере, не с его подачи. Уже несколько месяцев эти мысли бродили в нем и созревали, смутные предположения постепенно превратились в намерения, а пару последних бессонных ночей вселили в него уверенность. Сегодня после работы он собирался серьезно поговорить с Леной, объяснить, что дело не в ней, а в нем, пообещать какую-то материальную поддержку на первое время и, скажем, машину, и переехать спать в кабинет на то время, пока они будут делить двд-диски и кота (с котом Олег расставаться был не намерен категорически). Он не знал, чего ждать от жены, но был уверен, что спокойствие, которое он обретет после разрыва отношений, стоило пары недель неловкости, ужаса и уныния, ее рыданий и битой посуды. 

Недели раздумий вымотали его, но сегодня он был полон сил. Такую силу вселяет в тебя принятое решение, уверенность и определенность, как рассвет после долгих сумеречных да-нет-не знаю и разговоров с самим собой. Естественного рассвета сегодня не ожидалось, город погряз в тусклом сине-сером свечении облачного неба, так что в домах и офисах свет горел с самого утра. Было как-то уютно стоять в светящемся пятне киоска среди снежного буйства, укрывшись от всего под клеенчатым козырьком. Грело кофе, и определенность тоже грела. Он надеялся, что этого душевного подъема хватит на весь рабочий день, дел было по горло. Олег смял пустой пластиковый стаканчик, плотнее укутался в пальто и зашагал к офису.

***

Он разувался в прихожей. Лена крикнула что-то про суп и салат, он рассеяно сказал да, 

повесил пальто и понес дипломат в кабинет. Постоял там минуту, не включая свет, глубоко вдохнул и выдохнул и вышел в коридор. И тут же понял, что что-то не так – дело не в его напряженности и в предстоящем разговоре. Он вдруг почувствовал, что не принес напряжение с собой – оно уже царило в квартире, просто, погруженный в свои мысли, он заметил это не сразу как зашел, а немного погодя. Точно. Лена почему-то молчала, не болтала про снегопад и дела на работе, телевизор был выключен. Он зашел в кухню и убедился, что ему не показалось – жена налила супчик с фрикадельками, поставила перед ним, а сама села строго напротив и подняла на Олега глаза, взгляд был каким-то робким и решительным одновременно. «Ленок? Хочешь что-то сказать?» - он сел и зачерпнул ложкой суп, но застыл с ложкой у рта. Ему было как-то странно и неловко. «Леночка?» «Да. – у нее будто только прорезался голос. Каждое слово давалось с трудом. – Да, Олег, нам нужно поговорить. Точнее мне нужно сказать тебе кое-что. Ты только послушай и не злись, ладно? Я ухожу, Олег. Я тебя больше не люблю и хочу, чтобы мы расстались. Извини. Я не знаю. Ты хочешь знать, почему? Я не знаю, лучше говорить или нет. Извини. Извини. Олег?»

У Олега внутри все оборвалось. Он смотрел на нее, потом перевел взгляд на свою тарелку. Вместо облегчения он чувствовал пустоту. Ему вдруг стало очевидно, что всегда была только она, и что уйти бы он никогда не смог, сколько бы вечеров не пришлось ему сжимать кулаки перед серьезным разговором – он бы никогда не смог его начать. Его не трогало, почему и когда она решила, что не любит его, просто сама мысль, что его больше не любят, будто растекалась телу холодом и беспомощностью. «Дурак. Какой же я дурак, господи. Дурак». Он водил ложкой по тарелке, словно пытаясь выловить фрикадельку, хотя для него сейчас не существовало ни тарелки, ни ложки, ни стен вокруг. В комнате повисло молчание, его нарушало лишь мерное тиканье часов.

Как заставить себя делать дела, м?

Современного искусства пост

Я сейчас затрону одну из самых щекотливых тем, по взрывоопасности она приближается к обсуждениям веры, политики и прав секс-меньшинств. Что-то сказать по поводу современного искусства считает нужным каждый, кто хоть раз ходил в Пинчук и видел гигантскую заформалиненную акулу. Я никогда об этом не заикалась, потому что зачем? Я не специалист и не жаждущий внимания к своим глубоким мыслям обыватель, я просто хожу в музеи, читаю книжки и получаю удовольствие.

 

Но недавно руки наконец-то дошли до сериала "Черное зеркало". Для справки: это мини-сериал из трех не связанных друг с другом новелл, в каждой из которых сценаристы разными аллегориями, картинами будущего нашего мира и технологий разоблачают разнообразные пороки современного общества. Сюжет первой серии такой: Англия, наше время, похищена принцесса. Условие ее освобождения: в течении суток премьер-министр страны должен в прямом эфире заняться сексом со свиньей, при этом условия к видеосъемке выставлены такие, что смухлевать невозможно.

Простите за спойлер (сериал все равно стоит смотреть): сексом со свиньей премьер все-таки займется, и на это действо на протяжении полутора часов в прямом эфире будет смотреть все Англия. В результате окажется, что похищение организовал художник, создав таким образом, по его словам, "величайший перформанс XXI века" (к слову, в начале онлайн-трансляции полового акта премьер-министра художник отпускает принцессу и кончает с собой, потому как дело всей своей жизни он уже воплотил). Меня как-то не на шутку поразила тогда мысль, к чему мы катимся и что с нами будет, и я эту мысль довольно долго переваривала.

Ну а к непосредственному словоизлиянию на эту тему меня подтолкнула вчерашняя новость. С ума сойти, "голый художник в Воронеже зарылся в снег головой" (см. фотографию, он действительно ГОЛЫЙ. ЗИМОЙ. ЗАРЫЛСЯ. ГОЛОВОЙ. В СУГРОБ.) (никакого политического подтекста, художники колют, режут себя, живут в клетках, жуют экскременты по всему миру, и в заголовке мог быть любой другой город).

Я прочитала заголовок и меня наконец-то прорвало. Мне не 80 лет, я не ханжа и не "в наше время такого не было". Я читаю хорошие книги и фильмы, мне нравится открывать красоту и гармонию во всем вокруг меня и, если честно, мне кажется, что посещение одного замечательного музея облагораживает человека больше, чем курс лекций по этике и годы, проведенные в школе. Более того, я признаю безусловную художественную ценность работ многих современных художников (торкают они меня меньше представителей многих других художественных эпох, но не суть). И тем не менее я сейчас скажу вещь, за которую многие "люди искусства", "хипстеры" и "творческие личности" плюнут мне в лицо или как минимум презрительно посмеются над моей недалекостью. Вот она: так нельзя.

Во второй половине двадцатого века мир почему-то решил, что потенциал классических форм искусства исчерпан, и поиск новых форм и образов привел к этому сдвигу "от объекта к процессу" - к хэппенингам, перформансам и акциям. Мы живем в век стимуляций, и, чтобы вызвать в человеке отклик, уже не достаточно картины в рамке на стене - точно такие же, только ярче и много нам ежедневно показывают по телеку. Поэтому теперь, чтобы ты ощутил что-то - пускай и отвращение, это тоже чувство - "художник" зашивает себе рот грубой ниткой (символ отсутствия гласности в стране, если че), или мастурбирует на глазах у публики, или стреляет себе в руку.

Все подобные "объекты искусства" лишь приумножение абсурдности этого мира (как, впрочем, и разноцветные велюровые костюмы, реалити-шоу, фаст-фуд и многое другое, что создано человеком, но давайте отдельно про котлеты, отдельно про мух). А отсутствие традиции в современном искусстве делает его доступным полем деятельности для разных шарлатанов и спекулянтов: для них нету примеров, учителей, критериев профессионализма. Тут каждый - сам себе бог. Я считаю, что какую бы мысль не пыталась донести до публики творческая личность, если ей недостаточно для этого слов, или красок, или любого другого классического художественного материала, - значит либо мысль дурна, либо художник второсортен. Если в ходе перформанса необходимо спекулировать сексом, человеческой физиологией, оружием и чем-либо другим, что вызывает у зрителя желание отвернуться, убежать, вернуть свой завтрак - перформанс говно, простите мне мой плохой французский. Искусство - это поиск аллегорий и метафор, но если метафора грубее и отвратительнее того, что она призвана изображать, она перестает быть искусством. Теперь это просто неизящные манипуляции нашим сознанием - как далеко можно зайти, прикрываясь словом "искусство", что еще успеет произойти, пока человечество скажет стоп, хватит? Как далеко мы от момента, когда человек, в прямом эфире совокупляющийся со свиньей, - реальность, а не сюжет сериала?

Для меня очевидно, что мы живем в неправильное, переломное время. Очень точно об этом сказала Энн Ламотт: "Посмотрим правде в глаза: наше общество вымирает. Не хочу драматизировать, но, похоже, в нас пробудились какие-то темные силы. Более странной и жутковатой эпохи человечество, пожалуй, не видало после Средневековья. Но ремесло художника переживает любую метаморфозу общественного строя и коллективного сознания. Вот для этого мы и нужны - служить зеркалом, в котором люди увидят себя без прикрас, но и без насмешек". Современные же художники служат скорее кривыми зеркалами, которые с ехидцей и улюлюканьем искривляют нас, изображают все самое мерзкое, что есть в человеке, но самое главное - не предлагают никакой альтернативы, не оставляют надежды на лучшее. Поэтому меня мучает этот всеобщий ажиотаж, которые вызывают Павленские и Люмини, меня беспокоит то, как подобные акции влияют на детей, которые не видели Ренуара и не читали "Войну и мир", зато слышали, что какой-то мужик прибил свою мошёнку к Красной площади, вот умора-то, и вот это и есть "искусство".

Эту масштабную и спорную тему нельзя уместить в несколько абзацев. Но я уверенна: такое современное искусство сродни алкоголю, сигаретам, наркотикам - искусственная замена счастья. Радость - это, цитируя Жадана, то, что дается с боем, как и удовольствие, а тем более - удовольствие эстетическое. Ради него нужно работать над собой, душой подниматься куда-то выше. А пока мы будем довольствоваться эрзацами, которые отвращают, пугают, расстраивают - поражают, да, но не делают нас лучше, мир будет катиться в никуда.