Удобрить ее солдатам, одобрить ее поэтам

Если вы знаете меня, или читаете блог, или подписаны на группу в вк, то должны были заметить один очевидный факт: я обожаю творчество Бродского. И дело тут не в "не выходи из комнаты, не совершай ошибку", которым меня все его "поклонники", если честно, подзадолбали. Просто когда я впервые прочитала какое-то его стихотворение, появилось вот это самое чувство, будто откуда-то появилась чужая рука и тепло взяла меня за руку, чего никогда со мной не случалось в плане поэзии (проза - другое). И я поняла, что это любовь.

Думаю, его про истины на выщербленной лестнице и солнцем палимых пилигримов раз в жизни читал каждый, даже чтобы просто иметь возможность высокомерно плеваться при виде фамилии Бродский. Я же хочу поделиться с вами его прозой, удивительной, точной, с которой я не всегда согласна, но изысканность формулировок которой всегда оставляет меня восхищённой. Вообще лучший и единственный его роман, да еще и о моей любимой Венеции, "Набережная неисцелимых", я читала в книжном варианте, и сил перепечатывать лучшие моменты оттуда у меня нет (тем более, что лучших там - пол книги). Поэтому я просто горячегорячегоряче посоветую вам его прочитать, и лучше - в оригинале на английском. Можно и в переводе, при чём в переводе самого Бродского. 

А ниже - подборка лучших цитат из его малых произведений, разных речей и публичных выступлений, небольших эссе и дневников. Энджой.

Напутствие

Вы будете ошеломлены, узнав, сколь многое из того, что вы считали выстраданным добром, легко и без особой подгонки окажется удобным доспехом для врага. Возможно, вы даже усомнитесь, не есть ли он ваше зеркальное отражение, ибо всего удивительнее во Зле - его абсолютно человеческие черты. Так, например, нет ничего легче, чем вывернуть наизнанку понятия о социальной справедливости, гражданской добродетели, о светлом будущем и т. п. Вернейший признак опасности здесь - масса ваших единомышленников, не столько из-за того, что единодушие легко вырождается в единообразие, сколько по свойственной большому числу слагаемых вероятности опошления благородных чувств. Не менее очевидно, что самая надежная защита от Зла - в бескомпромиссном обособлении личности, в оригинальности мышления, его парадоксальности и, если угодно - эксцентричности. Иными словами, в том, что невозможно исказить и подделать, что будет бессилен надеть на себя, как маску, завзятый лицедей, в том, что принадлежит вам и только вам - как кожа: ее не разделить ни с другом, ни с братом. Зло сильно монолитностью. Оно расцветает в атмосфере толпы и сплоченности, борьбы за идею, казарменной дисциплины и окончательных выводов.

Похвала скуке

Известная под несколькими псевдонимами - тоска, томление, безразличие, хандра, сплин, тягомотина, апатия, подавленность, вялость, сонливость, опустошенность, уныние и т.д., скука - сложное явление и, в общем и целом, продукт повторения. В таком случае, казалось бы, лучшим лекарством от нее должны быть постоянная изобретательность и оригинальность. То есть на что вы, юные и дерзкие, и рассчитывали. Увы, жизнь не даст вам такой возможности, ибо главное в жизненной механике как раз повторение. Можно, конечно, возразить, что постоянное стремление к оригинальности и изобретательности есть двигатель прогресса и тем самым цивилизации. Однако - в чем и состоит преимущество ретроспективного взгляда - двигатель этот не самый ценный. Ибо, если мы поделим историю нашего вида в соответствии с научными открытиями, не говоря уже об этических концепциях, результат будет безрадостный. Мы получим, выражаясь конкретнее, века скуки. Само понятие оригинальности или новшества выдает монотонность стандартной реальности, жизни, чей главный стих - нет, стиль - есть скука. Этим она - жизнь - отличается от искусства, злейший враг которого, как вы, вероятно, знаете, - клише. Поэтому неудивительно, что и искусство не может научить вас справляться со скукой. На эту тему написано несколько романов; еще меньше живописных полотен; что касается музыки, она главным образом несемантична.

Когда вас одолевает скука, предайтесь ей. Пусть она вас задавит; погрузитесь, достаньте до дна. Вообще, с неприятностями правило таково: чем скорее вы коснетесь дна, тем тем быстрее выплывете на поверхность. Идея здесь, пользуясь словами другого великого англоязычного поэта, заключается в том, чтобы взглянуть в лицо худшему. Причина, по которой скука заслуживает такого пристального внимания, в том, что она представляет чистое, неразведенное время во всем его повторяющемся, избыточном, монотонном великолепии.

"Ты конечен", - говорит вам время голосом скуки, - "и что ты ни делаешь, с моей точки зрения, тщетно". Это, конечно, не прозвучит музыкой для вашего слуха; однако, ощущение тщетности, ограниченной значимости ваших даже самых высоких, самых пылких действий лучше, чем иллюзия их плодотворности и сопутствующее этому самомнение.

Раскройте объятия, или дайте себя обнять скуке и тоске, которые в любом случае больше вас. Несомненно, вам будет душно в этих объятиях, но попытайтесь вытерпеть их сколько можете и затем еще немного. Самое главное, не думайте, что вы где-то сплоховали, не пытайтесь вернуться, чтобы исправить ошибку. Нет, как сказал поэт: "Верь своей боли". Эти ужасные медвежьи объятия не ошибка. И все, что вас беспокоит, тоже. Всегда помните, что в этом мире нет объятий, которые в конце концов не разомкнутся.

Путеводитель по переименованному городу

Блокада — самая трагическая страница в истории города, и, я думаю, именно тогда имя «Ленинград» было наконец принято выжившими жителями как дань памяти мертвых: трудно спорить с могильными надписями

У России есть архитектурные резоны быть благодарной железному занавесу, он помог ей сохранить внешнее своеобразие. В наше время, получив открытку, приходится соображать, откуда она — из Каракаса (Венесуэла) или из Варшавы (Польша).

Как читать книгу

Конечно, нельзя отpицать возможного удовольствия заpыться в толстый, медленно pазвоpачивающийся посpедственный pоман; однако, все мы знаем, что можем тешить себя таким обpазом лишь до известной степени. В конечном счете мы читаем не pади самого чтения, но чтобы познавать. Отсюда потpебность в сжатости, спpессованности, плотности пpоизведений, котоpые пpиводят человеческую ситуацию во всем ее pазнообpазии к возможно более pезкому фокусу; дpугими словами, потpебность в кpатчайшем пути. Отсюда также - как одно из следствий нашей догадки, что такие кpатчайшие пути существуют (а они существуют, но об этом позже), - потpебность в некоем компасе сpеди океана имеющейся печатной пpодукции. Роль такого компаса, конечно, игpает литеpатуpная кpитика, pецензент.

В целом бесконечность - довольно ощутимый аспект книгоиздания, хотя бы потому, что оно пpодлевает существование покойного автоpа за пpеделы, на котоpые он pассчитывал, или обеспечивает автоpу живому будущее, котоpое все мы пpедпочитаем pассматpивать как нескончаемое.

В целом, книги, в действительности, не столь конечны, как мы сами. Даже худшие из них пеpеживают своих автоpов - главным обpазом, потому, что они занимают меньшее физическое пpостpанство, чем те, кто их написал. Часто они стоят на полках, собиpая пыль еще долго после того, как сам писатель пpевpатился в гоpстку пыли. Однако даже эта фоpма будущего лучше, чем память нескольких пеpеживших тебя pодственников или дpузей, на котоpых нельзя положиться, и часто именно стpемление к этому посмеpтному измеpению пpиводит наше пеpо в движение

Тот, кто сказал, что философствование есть упpажнение в умиpании, был пpав во многих отношениях, ибо, сочиняя книгу, никто не становится моложе.

Hепpиятность с pецензентами, как минимум, тpоякая: а) он может быть pемесленником и столь же невежественным, как мы сами; б) он может иметь сильное пpистpастие к писаниям опpеделенного pода или пpосто pаботать на опpеделенных издателей; в) если он талантливый писатель, он пpевpатит свою pецензию в независимый вид искусства - Хоpхе Луис Боpхес тому подтвеpждение, - и вы можете кончить тем, что будете читать pецензии, а не сами книги.

Источник следующего пpедложения пpинадлежит к категоpии людей (увы, я не могу больше пpименять теpмин "поколение", котоpый подpазумевает некотоpое обозначение массы и единства), для котоpых литеpатуpа всегда означала несколько сотен имен; к людям, чьи светские таланты заставили бы содpогнуться Робинзона Кpузо или даже Таpзана; к тем, кто чувствует себя неуютно на больших сбоpищах, не танцует на вечеpинках, стpемится найти метафизические опpавдания для адюльтеpа и не в меpу щепетилен в pазговоpах о политике; к людям, котоpые не любят себя гоpаздо больше, чем их хулители; котоpые все еще пpедпочитают алкоголь и та бак геpоину или маpихуане, - тем, кого, по словам Одена, . мы не найдем на баppикадах и кто никогда не стpеляется и не стpеляет в своих возлюбленных. . Если такие люди случайно оказываются плавающими в собственной кpови на полу тюpемных камеp или появляются на тpибуне, это потому, что они восстают (или, точнее, возpажают) не пpотив конкpетных неспpаведливостей, но пpотив миpового устpойства в целом. У них нет иллюзий относительно объективности взглядов, котоpые они исповедуют; напpотив, они настаивают на своей непpостительной субъективности пpямо

Чем больше мы читаем поэзию, тем менее теpпимы мы становимся к многословию любого вида, будь то в политической или философской pечи, в истоpии, общественных науках или художественной литеpатуpе. Хоpоший стиль в пpозе - всегда заложник точности, ускоpения и лаконичной интенсивности поэтической pечи. Дитя эпитафии и эпигpаммы, замысленное, по-видимому, как кpатчайший путь к любой мыслимой теме, поэзия в огpомной степени дисциплиниpует пpозу. Она учит последнюю не только ценности каждого слова, но также подвижности душевных состояний вида, альтеpнативам линейной композиции, умению опускать самоочевидное, подчеpкиванию деталей, технике антиклимакса.

Путешествие в Стамбул

Принимая во внимание, что всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое состояние, нежели состояние созерцаемой им реальности, ко всему нижеследующему следует, я полагаю, отнестись с долей сарказма -- если не с полным недоверием. Единственное, что наблюдатель может, тем не менее, заявить в свое оправдание, это что и он, в свою очередь, обладает определенной степенью реальности, уступающей разве что в объеме, но никак не в качестве наблюдаемому им предмету. Подобие объективности, вероятно, достижимо только в случае полного самоотчета, отдаваемого себе наблюдателем в момент наблюдения. Не думаю, что я на это способен; во всяком случае, я к этому не стремился; надеюсь, однако, что все-таки без этого не обошлось.

Всякое перемещение по плоскости, не продиктованное физической необходимостью, есть пространственная форма самоутверждения, будь то строительство империи или туризм.

Нет ничего кошмарнее мысли о семейном фотоальбоме среднего японца: улыбающиеся коротконогие он и она на фоне всего, что в этом мире есть вертикального: статуи-фонтана-мечети-собора-башни-фасада-античного храма и т. п.; меньше всего там, наверное, будд и пагод

"Когито эрго сум" уступает "фотография эрго сум": так же, как "когито" в свое время восторжествовало над "созидаю".

Как везде на Востоке, здесь масса чистильщиков обуви, всех возрастов, с ихними восхитительными, медью обитыми ящичками, с набором гуталина всех мастей в круглых медных же контейнерах величиной с "маленькую", накрытых куполообразной крышкой. Настоящие переносные мечети, только что без минаретов. Избыточность этой профессии объясняется именно грязью, пылью, после пяти минут ходьбы покрывающей ваш только что отражавший весь мир штиблет серой непроницаемой пудрой. Как все чистильщики сапог, эти люди -большие философы. А лучше сказать -- все философы суть чистильщики больших сапог. Поэтому не так уж важно, знаете ли вы турецкий.

Не оттого ли Христианство и восторжествовало, что давало цель, оправдывающую средства, т.е. действительность; что временно - т.е. на всю жизнь - избавляло от ответственности.

Советы по борьбе с хаосом в жизни, в этой борьбе родившиеся

Сначала мне казалось фарсом давать советы на тему "как все успевать и упорядочить свою жизнь", потому что в этом плане я тот самый сапожник без сапог. Но потом я решила, что фарс - это как раз когда ответственный, дисциплинированный человек начинает рассказывать "как все успеть? эээ ну просто просыпайтесь утром и действуйте по плану. будьте собой, короче, и все будет здорово". По-моему, рассеянным забывакам, как я, нужны советы от человека, который feels their pain; всю жизнь сосуществует со своей ленью и расхлябанностью, но пытается с ними бороться. Так что поехали.

                     

            

1) Пишите себе план на день. При чём очень детальный и подробный: почистить кроссовки, в которых завтра идешь; позвонить бабушке, узнать как дела; купить огурцы - три штуки, помидоры - четыре, и так далее. По своему прискорбному опыту я знаю, что могу помнить о дне рождении человека две недели до него, а в конкретный день праздника благополучно забыть. Поэтому не стестняйтесь записывать все детально, как для умственно отсталого, всё равно ваши записи - лично для вас.

2) Еще очень важный пункт: записав, снимайте себе эту задачу с контроля. Не нужно тысячу раз прокручивать в голове что-то, что твой ежедневник и так напомнит тебе сделать, лучше используйте образовавшиеся "свободные" извилины для чего-то полезного. Но каждое утро начинайте с проверки этого самого ежедневника: ваша жизнь зависит от него. 

3) Планируйте заведомо меньше, чем можете успеть. Все мы люди, и в конце дня имеем право испытать приятную гордость: вот мол, все пунктики плана вычеркнуты, я молодец. Не стоит наваливать на себя много, в надежде что "а вдруг хватит времени и на это", чтобы потом расстроенно смотреть на страницу с делами и думать о том, какой ты медлительный неудачник. Хватит времени - переключитесь на дела, запланированные на завтра. Не хватит - всё равно молодец, успел все, что должен был успеть сегодня.

           

        

4) Дела, как известно, бывают разные. Я, например, веду этот блог, учусь, работаю и живу еще какой-никакой социальной жизнью. Поэтому мой "план на неделю" начинается с трех разноцветных страниц: первая - посты для блога, которые я хочу написать в последующие 7 дней; вторая - задания для универа, которые нужно сдать на этой неделе; третья - что нужно купить из каких-то необязательных, но желанных мелочей: вечером за ними в продуктовый не зайдешь, но если выдастся свободный час - съездишь купишь. Я не вписываю эти пункты в каждый рабочий день, потому что не знаю, когда именно будет на это время, и не хочу, чтобы всю загруженную среду надо мной висел дамокловым мечем какой-то реферат, на который в менее загруженный четверг у меня появится куча времени. Но когда время появляется, я разворачиваю эти странички, и всегда нахожу себе какое-то дело; единственное, что я знаю - до конца недели все пункты должны быть вычеркнуты, больше - никаких ограничений.

5) Не засоряйте рабочую тетрадь вдохновением. В ежедневнике - дела, в красивом блокноте - цитаты, стихи и мысли. Иначе можно потеряться между Бродским и дедлайнами какого-то проекта.

6) Мне не бывает "нечем заняться". Мое "нечем заняться" - банальные апатия и лень, которые нужно искоренять. Тяжелый первый шаг, потом втягиваешься, так что будет беспощадны к себе, как на последнем подходе приседаний, когда кружится голова и трясутся ноги: аки Мюнхгаузен, сам себя хватаешь за волосы и усаживаешь за рабочий стол, быстро, резко, жестоко, но действенно. А потом остается просто сделать работу, что для меня гораздо проще, чем взять и начать ее делать. 

7) Совмещайте. Сначала на меня странно смотрели, когда я ставила на экран беговой дорожки айпад и смотрела фильмы (то, что крутят по телеком в зале я не воспринимаю), потом привыкли. Бегать без какого-либо сопровождения мне скучно, а тут еще и плюс: если фильм классный, легко увлечься и сделать 10 км вместо обычных 7. Можно слушать лекции с courserа, подкасты на английском/французском/китайском языках, вперед! Голова должна отдыхать в тишине на утренней пробежке в парке; в остальное время дня голова обязана быть занята делом.

                         

    

6) И, наконец: спешите жить, но не изматываете себя. Я, например, в преддверии каждого своего дня рождения начинаю биться в истерике и пытаться вместить невместимое в оставшиеся три недели, потому что жизнь проходит мимо, а я все еще не Махатма Ганди (Лев Толстой, Наполеон, Волк с Волл-Стрит, нужное подчеркнуть). В таком режиме меня хватает дня на три, следующие три дня я лежу ламантином и накапливаю энергию. Дисциплина важнее мотивации. Большая цель строится из мелких, first hills, than mountains. Поэтому будьте настойчивы, но умны и умеренны.

И все будет кул. 

Очень интересно будет послушать ваши комментарии и советы, если таковые имеются, потому что, как я уже говорила, "я не волшебник, я только учусь", и все время сама продолжаю борьбу со своим внутренним бардаком.

Делать по-своему

живем в такое время, что о моде не пишет только ленивый - пару странных фото, в которых есть что-то причудливо-уродливое, или наоборот - нежные луки в пастельных тонах, десяток дорогих аксессуаров с ссылками на официальные странички производителей, и вот ты уже фэшн-блоггер. выбрал из сотни модных показов три сиреневые вещи, написал незамысловатую статейку о том, что "сиреневый это новый черный", здравствуй модная аналитика.

удивительно, как пипл это до сих пор хавает. кажется мне, что скоро волна #fashionbloggerства пойдет на спад. "концептуальность" в одежде стала столь массовой, что со временем именно одежда "без задумки", без продуманного "образа" станет чем-то необычным, а значит, желанным и в тренде. хотя чего это я - подобное явление существовало испокон веков. красиво одеваться без усилий и потуг, в меру финансовых возможностей, уместно и неизменно - значит иметь стиль. о нем пару строк.

стиль - это (по-моему) умение делать по-своему. кушать, одеваться, путешествовать; жить в своей тональности, без оглядки на чужие мысли. его невозможно "создать", можно только научиться "слышать" свою внутреннюю красоту и не мешать ей вести тебя по жизни, вот и все.

есть люди-ширпотребы, к сожалению: что бы они не делали, меня не цепляет, не откладывается в подсознании та необъяснимая комбинация оттенков, сюжетов и ракурсов, по которым опознаешь чей-то профиль без каких-либо ников. а есть люди со стилем, они могут не нравится мне, раздражать меня, но отказать им в умении "нести себя" я не могу.

можно быть стильным инженером; а можно стильной медийной персоной, точнее, только стильной такой персоне быть и позволено - чтобы своим примером, фактом существования прививать нам всем хорошие манеры жизни (хорошие манеры ведь не только за столом пригодятся, правда?). и именно стильное, а не модное-молодежное, остается в веках. мне всегда стыдно за свои фото трехлетней давности, а вот Коко не было, я думаю. потому что весь ее внешний вид был органичным продолжением ее внутреннего, числителем, который может сто раз меняться, но знаменатель будет один, и он, на самом деле, единственное, что имеет значение.

работайте над собой. будьте личностями, и если вас однажды наберется много, хотя бы в пропорции 1:1 к жлобам, этот мир засверкает, вот увидите.

а я буду стараться вместе с вами. всех люблю. всем света.

Четверг для кино: Класс коррекции

Есть у меня некоторое отклонение - слабость, глупость, не знаю, - во время просмотра фильмов я перематываю "неприятные" моменты. То есть те отрывки, где герои попадают в неловкие ситуации, или совершают глупости, я уже молчу про сцены насилия и убийств. Перескакиваю их так, чтобы понять смысл, но не успеть прочувствовать весь ужас положения, потому что захлебываюсь переживаниями, будто то, что на экране, происходит на яву и лично со мной. Помните этот кошмар, когда в детстве, на утреннике, перед вами разыгрывали сценку, и какая-нибудь красная шапочка шла прямо в пасть к злобному волку, пока не догадываясь о своей прискорбной судьбе? Но вы-то знали, вы-то видели серого негодяя, притаившегося за елочкой! И при этом никак не могли красной шапочке помочь. Уфф. Ужас.

Вот это детское чувство сопереживания я, к сожалению, до сих пор не переросла. По идее после подобных нервов должен следовать катарсис, счастливое избавление, слезы облегчения - может колобка съели, но ты ведь жив! И выходишь весь такой счастливый, живой и заплаканный из театра.

Реальность такова, что уже почти двадцатилетняя я, после просмотра тяжелого фильма "Класс коррекции", не могу "выйти из театра" с легкой душой, мол, фильм закончился и слава богу, там же актеры, это все понарошку. Горечь в том, что этот фильм и не фильм совсем, и он не заканчивается. Катарсис не происходит, если понимаешь, что где-то рядом идет такое же кино, только играют в нем настоящие люди. И стыдно и страшно беспечно жить рядом с бедами других.

Режиссера Твердовского обвиняют в том, что он все время снимает на скандальные темы - ДТП, инвалиды, "собачий кайф", и сравнивают с Германикой. Глупости.

Герои Валерии Гай у меня никогда не вызывали сопереживания, потому что они все удивительные уроды, как на подбор; ей так видеть мир не запретишь, но я с ней соглашаться отказываюсь. А у Твардовского все несчастные, но настоящие, им я почему-то верю и мне за них болит. И рождается чувство жалости и стыд, а еще желание что-то делать, поэтому "Класс коррекции" по задумке и воплощению явно претендует на большее, чем банальное "щекотание нервов" буржуев, не привыкших к реалиям неблагополучной жизни окраин.

Из 1,5 часов фильма я честно видела час от силы - все остальное перематывала, уж очень было тяжело. Если вы не слабонервные плаксы, которой являюсь я :), от всей души советую смотреть его целиком. Часто после подобных зубодробильных картин на остросоциальные темы задаешь себе вопрос "Зачем?" (вот Германика для меня из разряда подобных режиссеров), с "Классом коррекции" же такого не происходит, я понимаю: чтобы знать; чтобы быть добрее; чтобы что-то менять.

Возможно, свой город, как и свою семью, мы любим просто потому, что у нас нет другого выхода

Эта подборка цитат будет из книги Орхана Памука "Стамбул. Город воспоминаний", которую я прочитала, вдохновившись нашей поездкой.

Если на чистоту - книга мне понравилась не очень. Я читала ради описаний стамбульской жизни, плюс нашла много ссылок на другую хорошую литературу о Стамбуле, которую буду читать дальше. Памук переплетает рассказ о своем взрослении - с ранних детских лет и до 20, до того момента, когда он решил стать писателем, - с историей города, временами забрасывая сюжетную линию своей судьбы и просто в подробностях рассказывая об определенных личностях, зданиях, районах, привычках, связанных с его родным городом. И, не смотря на то, что и его подростковые страдания мне очень знакомы, и Стамбул он описывает толково и с любовью, книга мне не зашла. Может, было маловато эмоций, чтобы меня зацепило - уж очень как-то спокойно и отстраненно писатель обо всем говорит (хотя странно было бы ожидать от человека 60ти лет бурных причитаний по поводу своего переходного возраста). Не знаю.

Но! Есть несколько отличных фраз, заставляющих задуматься. И много интересного чтения впереди :)

«Мама подумала…» Я употребил здесь простое прошедшее время, а надо было бы — прошедшее с окончанием — mış. Я очень люблю это время, которое в турецком языке используется, когда мы рассказываем сказки, говорим о своих снах и вообще о том, что на самом деле с нами не происходило или происходило, но не с нами, когда мы пересказываем то, что слышали от других.

 

Каждый раз, когда я читал у писателей предыдущих поколений описания Стамбула и его головокружительной красоты, я, конечно, увлекался завораживающим языком повествования, но в то же время вспоминал о том, что эти писатели уже не жили в том большом городе, о котором рассказывают, и о том, что они предпочитали удобства уже европеизировавшегося Стамбула. У них я научился пониманию того, какова цена способности с неумеренным лирическим восторгом петь хвалу Стамбулу — обладать ею может только тот, кто уже не живет в городе, который описывает; для того, чтобы видеть красоту вещи, нужно смотреть на нее со стороны.

 

Здесь становится понятно, что печаль, о которой я говорю, совсем не похожа на меланхолию, свойственную одинокому индивидууму, но сближается с понятием печали, используемым Клодом Леви-Строссом в книге «Печальные тропики». Конечно, Стамбул, лежащий на 41-й параллели, по своему климату и рельефу отличается от тропических городов, и здесь нет такой безысходной нищеты, но ненадежность жизни, отдаленность от центров западной цивилизации и «таинственная атмосфера», затрудняющая западному человеку понимание существующих здесь отношений между людьми, сближает понятия печали Стамбула и той печали (tristesse), о которой Леви-Стросс говорит применительно к тропическим городам. Слово «хюзюн», как и слово tristesse, обозначает не болезненное чувство, от которого страдает один человек, а культуру печали, атмосферу печали, в которой живут миллионы людей.
 

Монтень, даром что сам был меланхоликом, уверял, что печаль — чуждое ему чувство. Он полагал, что неуместно писать это слово с большой буквы как некоторые пишут слова «Знание», «Добродетель» и «Совесть», и одобрял итальянцев за то, что слово tristezza у них ассоциируется со злом и безумием.

Я был еще слишком маленьким, чтобы понимать, что у людей вежливых и благовоспитанных принято вести себя так, будто разделения людей на умных и глупых не существует (равно как и религиозных, расовых, классовых, имущественных и — называемых все время в последнюю очередь — культурных различий).

О математике, школьных успехах, футболе и развлечениях в таких семьях говорят открыто, но, когда дело доходит до основополагающих жизненных вопросов, как-то любовь, нежность, религия, смысл жизни, ревность, ненависть, — каждый задается ими в растерянном и горьком одиночестве.

 

Будучи не в состоянии рассказать что-нибудь интересное о городе, писатель-турист последних лет Османской империи тем не менее настолько самоуверен, что именно город, а не себя, находит скучным и серым и даже не пытается скрыть от более критично настроенных западных интеллектуалов свою самодовольную гордость по поводу военных и экономических успехов западной цивилизации. На Запад, по его убеждению, должно равняться все человечество.

 

В книге «Семь светочей архитектуры», в главе под названием «Память», английский писатель и историк искусства Джон Рескин, размышляя о природе живописной красоты в архитектуре, говорит, что одной из особенностей, отличающей такую красоту от красоты продуманной, классической, является ее «случайность». С этой точки зрения «живописное» в архитектурном пейзаже — это нечто, не входившее в планы создателей того или иного здания. По мнению Рескина, живописной красота здания становится лишь через сотни лет после его постройки, когда стены оплетает плющ, а в трещинах вырастает трава; свою роль играет и природное окружение здания — море, скалы, порой даже облака. Итак, если мы видим здание таким, каким оно было построено, и оно производит на нас именно такое впечатление, какое было задумано архитектором, в нем нет ничего живописного; здание становится живописным, когда мы видим его в каком-то неожиданном ракурсе, когда в его облике появляются случайные черты, привнесенные временем.

(о конфликтах со старшим братом)

Печаль и унижение, на которые я «напрашивался» и которых в конце концов «добивался», удивительным образом освобождали меня от необходимости заучивать заданные на дом правила, решать математические задачи, вчитываться в статьи Карловицкого договора и вообще обращать внимание на трудности жизни — теперь мне уже было все равно. Побитый и униженный, я чувствовал себя свободным. Иногда мне хотелось оказаться избитым именно для того, чтобы обрести свободу, чтобы мне стало все равно.

Машины, атмосфера узкой, мощенной брусчаткой улочки («Свернем сюда?» — улыбнувшись, спрашивал папа) сливались в моей голове в единое целое, и я начинал понимать, что ответов на главные вопросы жизни нам не найти, но это не так уж и важно — все равно их нужно задавать; что мы никогда не сможем выяснить, в чем заключается смысл жизни и где спрятано счастье, — может быть, потому, что и не хотим этого знать; и еще — что пейзажи, наблюдаемые нами из окна дома, машины, с борта корабля, имеют не меньшую важность, чем все эти мучительные вопросы, — потому что волнения жизни, подобно переливам мелодии и перипетиям захватывающей истории, рано или поздно подойдут к концу, а проплывающие перед нашими глазами образы города навсегда останутся с нами в наших мечтах и воспоминаниях.

Почему мне так сложно давалось установление отношений, которые у всех нормальных людей завязываются сами собой? Почему, пытаясь подружиться с кем-нибудь, я чувствовал себя так, словно играю какую-то роль? Почему самые обычные, облегчающие жизнь милые условности, не слишком смущающие (наверное, даже вовсе не смущающие) нормальных людей, я вынужден был соблюдать, стиснув зубы, изо всех сил заставляя себя сдерживаться? Почему после я чувствовал себя отвратительным лицемером?

Сначала я ненавидел только себя — за общение со всеми этими людьми, за то, что из кожи вон лезу, стараясь быть, как они. Но позже тот же самый презрительный взгляд начинал обращаться и на окружающих: на группу близких и дальних родственников, которую мне все сложнее было называть семьей, на школьных приятелей, на остальных знакомых и на весь город.

(о затворничестве)

В какой-то степени, должно быть, это объяснялось нежеланием общаться с моими приятелями из числа «золотой молодежи», которые считали всякого, кто читает что-либо, кроме школьных учебников, «интеллектуалом» и, стало быть, подозрительным, «закомплексованным» типом. («Закомплексованными» в их понимании были и люди с психологическими проблемами, и те, кому, скажем, не хватало денег). Они, в свою очередь, тоже начинали обходить меня стороной — «интеллектуал», по их представлениям, непременно должен был быть «врагом богатых». Меня это немного тревожило, и я объяснял им, что читаю книги — Вульф, Фрейда, Сартра, Манна, Фолкнера — исключительно для собственного удовольствия. Хорошо, говорили они, но зачем тогда ты подчеркиваешь некоторые строчки?

.... Иииии закончить я хочу несколькими замечательными гравюрами XIX века авторства Антуана Меллинга, которые сам Памук называет своими любимыми изображениями Стамбула - очень достоверными, детальными и искренними.

 

А - Андреевский спуск

Думаю, лучше будет как-то систематизировать свои признания Киеву, например, в алфавитном порядке. К, допустим, я уже проскочила, а теперь вернусь в начало словаря: А, Андреевский спуск.

Об Андреевском можно писать много банальностей, но мне не хочется превращать этот пост в статью из туристического путеводителя: Андреевскую церковь, музей Булгакова и замок Ричарда можно загуглить.

 

 

Для меня Андревский - это гладенькая желтая плитка, которой выложен спуск; осенью, как только ночью начинает подмораживать, пройтись по ней к Контрактовой площади (а я в свое время совершала такие прогулки три раза в неделю, на утренние занятия в Гете-институте) становится жутким испытанием: идешь бочком, как старушка по лестнице, перед каждым новым шагом перепроверяя место, куда собираешься поставить ногу, будто сапер. И не смотря на все меры предосторожности, сколько же раз я летела кубарем вниз, и милые особнячки под старину вокруг меня сливались в веселый калейдоскоп, а потом оставалось только синее-синее или грязно-молочное небо над тобой. Лежишь, отдыхаешь, ждешь, пока спину и ноги перестанет сводить от боли.

Еще с Андреевского можно подняться на Лысую гору, если пойти по черной лестнице в просвета между домами, которая находится где-то в середине спуска. Как-то раз мы забрались туда часа в три ночи: была полная луна, высокие травы и языческие глыбы, единственное что - без обещаных сатанистов, совершающих (по слухам) в этих местах свои всякие-разные сатанинские обряды. Жаль :(

А еще один раз мне повезло гулять по Андреевскому в ночь на Пасху. Тогда я впервые попала внутрь Андреевского барочного торта - к церкви как такой я испытываю смешанные чувства, присущие, наверно, любому коренному жителю города: конечно, это визитная карточка Киева, вся чистенькая и блестящая, в сливках бело-золотых ЧЕГО-ТО и нежно-голубой глазури, но именно в силу этой своей легендарности она кажется чем-то навязанным, помпезным и неродным. Восхищаться получается, а любить - нет.

Но в тот один раз, когда в Андреевском служили всенощную, я испытала чудесное чувство необъяснимого морального удовлетворения, спокойствия и теплоты, оказавшись внутри. И когда мы через какое-то время вышли на улицу, все вокруг меня было удивительно четким, а я шла, дышала и глядела по сторонам с какой-то непривычной сознательностью, очень четко чувствуя границы себя и красоту вокруг. 

Закончить излияние нежности к Андреевскому спуску хочу парой слов про "Гнездо". Вот буквально парой - заходите, ребята, там замечательно.

Киев, часть 1. Киоски

Я очень люблю мой город. Я уже писала, что эта любовь и понимание пришли ко мне со временем, после нескольких длительных разлук с ним. Меняюсь я и Киев, и поэтому сейчас мне хочется в нескольких заметках описать разные мелочи, которыми я в нем так дорожу - морщинки на лице любимого человека, рисунок на обоях в твоей детской комнате, на стене у окна, слева, внизу, о котором знаешь только ты и мама; пока я не забыла эти драгоценные детали, не отвлеклась, не завертелась в суматохе большой жизни.

Эта заметка будет о киевских киосках.

Смешно замечать, как каждая новая муниципальная власть первым делом начинает бороться с МАФами - сметает старые, чтобы через пару месяцев на тех же мечтах начали выростать новые. Эти будки, конечно, далеко не украшение, скорее - мелкий паразит, грибок, от которого столица не может избавиться. Не исключено, что когда-то они канут в небытие, но, не смотря на их объективные минусы, мне-то их точно будет не хватать.

Очень люблю ночные киоски или киоски в дождевом вечернем сумраке - когда вокруг все серое и подернуто мрякой, они светятся теплыми пыльными витринами. На витринах вафли, мивина, чипсы (когда денег нет, проканывают те, что называются "картофельные чипсы", без разных там новомодных лейс и принглс - плоские и пресные в прямоугольных коробках), печенье и пирожки столетней давности, антиполицай, заколки для волос, презервативы - чего только нет.

Мерзкий растворимый кофе, милые продавщицы в стиле "девушка, что ж вы себя так не бережете, пьете без молока и без сахара", или любимая история моего папы "сколько сахара? - без - *удивленный взгляд* НУ ДАВАЙТЕ ХОТЬ НЕМНОЖЕЧКО", палочки, пластиковые или деревянные, по которым отличаешь где твоя чашка, а где чашка друга. Людные унылые станции метро, вроде Шулявки и Левобережной - как же я вас люблю! Как же дорожу этим маленьким ритуалом - приехать минут на 10 раньше и выпить подкрашенной коричневым цветом водички, разглядывая проходящих мимо людей, маршрутки, блики солнца на темно-синей поверхности будок; вы такие отвратительные, но такие мои.

Есть совсем симпатичные киоски, вроде "Кофе и круассан" на Золотоворотской или Терещенковской. Только думаю о них, и в груди сразу возникает предвкушение прогулки по центру, или по парку Шевченка, или о скамейках у метро Золотые ворота - тех, что за фантаном, стоят причудливой буквой "г" и, если присесть там летом, тебя рано или поздно обязательно втянет в разговоры компания напротив или по бокам, потому что ваша близость, будто в открытом вагоне метро, подталкивает к общению; вот перед любым из этих приятных времяпровождений ты подходишь к К&К и берешь себе латте или чай, а к ним - шпандауэр (ака шопенгауэр) со шпинатом или пирожок с вишней. И день сразу задается.

В принципе, это - наиболее бессмысленная и беспощадная статейка, посвященная Киеву, из тех, что я собираюсь написать. Даже фотографий нет, потому что киоски, че уж там юлить, ужасно нефотогеничны. Просто эти маленькие недолговечные будочки - моя dirty pleasure; сколько же прогулок, встреч, важных и не очень разговоров, ночных гуляний происходило в вашей непосредственной близости и компании; и вы всегда надежно светили тусклыми лампами мне в темноте, или были где-то рядом жаркими летними днями, и я знала - пару метров, и вот она - прохладная вода, мороженное "Киев", вафли "Артек" - выбирай-не хочу. Подобную любовь я испытываю к большим торговым центрам и продуктовым гипермаркетам, но это, как говорится, уже совсем другая история.

Астрономия учит смирению

На днях говорили с подругой о том, что каааждую минуту ты принимаешь какое-то решение, и эти решения меняют твою жизнь. То есть каждую секунду линия твоей судьбы распадается на миллион других линий, и где-то там, в параллельных вселенных, ты поступаешь совсем по-другому, но черт с ними, с другими мирами, важно, что в этом мире ничто не в твоей власти и  может измениться в любой момент.

 

 

Хотя сказать "говорили" как-то неправильно: скорее подругу трясло и накрывало от этого офигительного открытия, а я ее успокаивала (спасибо философскому факультету, с этой идеей мне пришлось столкнуться еще на первом курсе в контексте предмета философии истории).

Мне кажется, рано или поздно начинает волновать всех - что есть правильный выбор, а что нет, как контролировать свою жизнь в условиях, когда ты - песчинка, малюююсенький элементик сложнейшей системы с кучей переменных.

 

Мой ответ - никак. Мое решение - смирение, только с ним можно принять все вокруг себя и быть действительно счастливым.

 

Я не пытаюсь проповедовать, скорее делюсь опытом. Смирение - это не лень, уныние и жизнь по течению. Смирению учит астрономия: ты просто рассматриваешь фотографии космоса, на которых наша земля выглядит блестящей бусинкой, и понимаешь, что в соотношении с размерами всего земного шара ты - та же бусинка, поделенная на триллион. А значит надо быть проще.

 

Нужно делать максимум того, что ты можешь делать, в том месте, где ты находишься. Снисходительно, доброжелательно принимать и счастье, и горе, потому что они пройдут. А ты останешься, хоть в рамках этого мира ты равносилен спичке, которая зажглась и тут же потухла, тебя откидывают в сторону и тянутся за новой.

 

Хватит, наверное, метафор) все это было к чему: держитесь, ребята, цените свои целые руки-ноги, сладостно окунайтесь во все, что вам встречается, дается, навязывается, потому что если ты сидишь и читаешь сейчас этот блог - все твои решения были правильными. А если когда-то случится неправильное - скорее всего, ты не успеешь это осознать. Может, после всего этого еще и кнопка restart есть.

А весна - она придет. Важно не пропускать свое счастье в ее глупом ожидании.

 

 

пс. фотографии никак не взаимосвязаны с текстом, просто красиво

Мое

Сегодня вечером я шла по Крещатику и засмотрелась на Пассаж. И мир замер. За темной неосвещенной аркой светится маленький переулок с серыми стенами, и, благодаря этому контрасту, вся картинка становится волшебной. Маленькие капельки не то дождя, не то тумана замерли в воздухе и блестят; одинокие прохожие; необыкновенная для этой улицы и этого времени дня тишина вокруг.

Я люблю этот город любовью, которую испытываешь к отдаленной родне типа двоюродных братьев - это не влюбленность, не восхищение, это - чувство, что мы с Киевом одной крови. И на сколько бы мы не расставались, по каким бы Парижам я не ходила, при любом раскладе, он мне - дороже всех, ближе всех.

И очень редко бывает, чтобы эта любовь приняла какие-то сознательные черты и вырвалась из твоего подсознания. Вот у меня иногда вырывается, тогда меня накрывает и щемит сердце от того, как я люблю тут каждый камушек.

Это полуночная заметка. Извините, но скоро я напишу еще большой пост об этой моей любви, а может даже несколько; здесь прошло мое детство, а, как писала Энн Ламотт "если вы были ребенком, материала для писательства хватит на всю жизнь"; и весомая часть этого самого материала заведомо о Моем Городе, о его площадях, маршрутках, плитах на Оболонской набережной, по которым так круто было малой спускаться на санках; о кофе в ларьках, пирожных в репризе и творожных кексах в переходе на Контрактовой; да черт знает о чем еще, но во всех этих дробях в знаменателе стоит - Киев, Киев, Киев.

Делайте сейчас

Когда-то в школе нам к 9 мая дали задание - поговорить с теми (пра)бабушками/дедушками, кто помнит войну, кто воевал или еще был ребенком. В моей голове этот разговор с прадедушкой всплывает удивительно ясной, четкой картинкой - деревянный стол, лавка во дворе, и мы сидим - уже потеплело, вокруг все зелено, и я записываю за прадедушкой чернильной ручкой в коричневый блокнот на спиральке. Он служил, прошел всю войну, был трижды ранен, дошел ли до Берлина - не помню. Но помню, что тетрадочка эта где-то до сих пор валяется. И мне сейчас ее очень хочется найти, перечитать и вспомнить, чтобы что-то знать о его времени и судьбе.   На месте своих школьных учителей, я бы расширила это задание. Я бы сказала нам, безмозглым пятиклассникам, расспросить наших пра- и не пра об их жизни в принципе - о мелочах; о том, как они учились в школе и что обсуждали с соседями на коммунальных кухнях; в какие заведения ходили, а на какие не хватало денег; как праздновала праздники, что ели, что читали. Это безумно интересно; это - то время, о котором теперь можно только читать в книгах, хотя еще 10 лет назад вокруг было полно очевидцев; сейчас их почти не осталось. Мой прадедушка - мой предок, моя кровь, история моей семьи, история его жизни - как важно это знать! (у Жванецкого в "Простых вещах": "надо восстановить свой род и посмотреть, кто там был, чтобы знать, откуда ты"). И еще 7 лет назад я могла сделать это лично, и уже не могу.   Но не все потеряно! С каждым десятилетиям от нас уходят целые поколения. Столько живых свидетельств того, о чем мы часто спорим с друзьями, что обсуждаем на уроках и семинарах. Спешите их слушать. Говорите со старшими - поверьте, они знают гораздо больше, чем пара-тройка семейных анекдотов, которые вы из года в год слышите на застольях. Они - из другого мира, из иной материи, которая ускользает от нас, сквозь пальцы, как песок, куда-то в небытие. И когда-то мы осознаем нашу теперешнюю глухоту к памяти бабушек и дедушек как горькую потерю, упущенную возможность, но сделать уже ничего не сможем. Поэтому делайте сейчас.

Мать тьма

Я не понимала Воннегута очень долго, а недавно открыла книгу и не смогла оторваться - может, поумнела, может, настроение было правильное, не знаю, но теперь его произведения для меня - одни из любимых. 

Проблема в том, что цитировать можно страницами, а вот выбрать одно емкое предложение\диалог, из которых, например, целиком состоят книги Довлатова, не выйдет - у Воннегута мысль растягивается на 10 строк, и чтобы понять ее глубину и такой "смех сквозь слезы", которым пронизана его проза, нужно действительно читать всю строку целиком.

Поэтому я сделала, что могла. В цитатах из второй книги, "Мать тьма", есть большой отрывок почти на страницу - пожалуйста, не поленитесь прочитать. Мне кажется то, о чем он в нем пишет - необходимое лекарство нашего времени, корень всех бед и одновременно возможный путь к спасению.

Картины подбирать было тоже непросто) Но вышел в итоге у меня микс из Мондриана и Гойи, потому что они, хоть и с разницей в 200 лет, одинаково точно изображали безнадежность и уныние. Да и с книгами Воннегута они как нельзя лучше ассоциируются - такая себе смесь из глянцевой механизированной Америки ХХ века и разных исторических сцен того, как упорно и целеустремленно люди убивают друг друга во все времена.

В общем, приятного чтения. И размышления после)

К. Воннегут, "Бойня номер пять, или Крестовый поход детей"

Макэй рассказывает нам, что крестовый поход детей начался в 1213 году, когда у двух монахов зародилась мысль собрать армии детей во Франции и Германии и продать их в рабство на севере Африки. Тридцать тысяч детей визвалось отправиться, как они думали, в Палестину. Должно быть, это были дети без призора, без дела, какими кишат большие города, пишет Макэй, — дети, выпестованные пороками и дерзостью и готовые на все. Папа Иннокентий Третий тоже считал, что дети отправляются в Палестину, и пришел в восторг. «Дети бдят, пока мы дремлем!» — воскликнул он. Большая часть детей была отправлена на кораблях из Марселя, и примерно половина погибла при кораблекрушениях. Остальных высадили в Северной Африке, где их продали в рабство. По какому-то недоразумению часть детей сочла местом отправки Геную, где их не подстерегали корабли рабовладельцев. Их приютили, накормили, расспросили добрые люди и, дав им немножко денег и много советов, отправили восвояси. — Да здравствуют добрые жители Генуи, — сказала Мэри О’Хэйр.

Мы поехали на Международную выставку в Нью-Йорк, поглядели на прошлое с точки зрения автомобильной компании Форда и Уолта Диснея и на будущее — с точки зрения компании «Дженерал моторс»… А я спросил себя о настоящем: какой оно ширины, какой глубины, сколько мне из него достанется?

Обычно Билли пил мало — после войны у него болел желудок, — но тут он здорово нализался и сейчас изменял своей жене, Валенсии, в первый и последний раз в жизни. Он как-то уговорил одну даму спуститься с ним в прачечную и сесть на сушилку, которая гудела. Дама тоже была очень пьяна и помогала Билли снять с нее резиновый пояс. — А что вы мне хотели сказать — спросила она. — Все в порядке, — сказал Билли. Он честно думал, что все в порядке. Имени дамы он вспомнить не мог. — Почему вас называют Билли, а не Вильям? — Деловые соображения, — сказал Билли.

Розуотер однажды сказал Билли интересную вещь про книгу, не относящуюся к научной фантастике. Он сказал, что абсолютно все, что надо знать о жизни, есть в книге «Братья Карамазовы» писателя Достоевского. — Но теперь и этого мало, — сказал Розуотер. В другой раз Билли услыхал, как Розуотер говорил психиатру: — По-моему, вам, господа, придется насочинять тьму-тьмущую всякой потрясающей новой брехни, иначе людям станет совсем неохота жить.

Загвоздка во всех рассказах о Христе, говорит пришелец из космоса, в том, что Христос, с виду такой незаметный, на самом деле был Сыном Самого Могущественного Существа во Вселенной. Читатели это понимали, так что, дойдя до описания распятия, они, естественно, думали… тут Розуотер снова прочел несколько слов вслух: — «О черт, они же собираются линчевать совсем не того, кого надо». А эта мысль рождала следующую: значит, есть те, кого надо линчевать. Кто же они? Люди, у которых нет влиятельной родни.

Экспедиция пробиралась по лунной поверхности молча. О чем тут было говорить? Ясно было только одно: предполагалось, что все население города, без всякого исключения, должно быть уничтожено, и каждый, кто осмелился остаться в живых, портил дело. Людям оставаться на Луне не полагалось. И американские истребители вынырнули из дыма посмотреть — не движется ли что-нибудь внизу. Они увидали Билли и его спутников. Самолет полил их из пулемета, но пули пролетели мимо. Тут самолеты увидели, что по берегу реки тоже движутся какие-то люди. Они и их полили из пулеметов. В некоторых они попали. Такие дела. Все это было задумано, чтобы скорее кончилась война

К. Воннегут, "Мать тьма"

Это единственная из моих книг, мораль которой я знаю. Не думаю, что эта мораль какая-то удивительная, просто случилось так, что я ее знаю: мы как раз то, чем хотим казаться, и потому должны серьезно относиться к тому, чем хотим казаться.

– Когда Гесса вешали, – рассказывал он, – я связал ему ноги ремнями и накрепко стянул. – Вы получили удовлетворение? – спросил я. – Нет, – ответил он, – я был почти как все, прошедшие эту войну. – Что вы имеете в виду? – Мне так досталось, что я уже ничего не мог чувствовать, – сказал Менгель. – Всякую работу надо было делать, и любая работа была не хуже и не лучше другой. После того как мы повесили Гесса, – сказал Менгель, – я собрал свои вещи, чтобы ехать домой. У моего чемодана сломался замок, и я закрыл его, стянув большим кожаным ремнем. Дважды в течение часа я выполнил одну и ту же работу – один раз с Гессом, другой – с моим чемоданом. Ощущение было почти одинаковое.

Мы не прислушивались к тому, что говорили друг другу. Мы слушали только мелодии наших голосов. В том, что мы слышали, было не больше смысла, чем в урчании и мурлыканье кошек. Если бы мы больше вслушивались, искали в услышанном смысл, что за тошнотворной парой мы бы были! Вне суверенной территории нашего государства двоих мы разговаривали как все патриотичные психопаты вокруг нас. Но это не шло в счет. Только одно шло в счет – государство двоих. И когда это государство прекратило существование, я стал тем, кто я есть сейчас и буду всегда, – человеком без гражданства.

Но тут я понял, что я уже наркоман. Я не чувствовал боли. Наркотиком, который помог мне пройти через войну, была способность питать все свои эмоции только одним – моей любовью к Хельге. Эта концентрация эмоций в такой маленькой области, начавшаяся с иллюзии молодого счастливого влюбленного, развилась в нечто, помешавшее мне спятить во время войны, и наконец превратилась в постоянную ось, вокруг которой вращались все мои мысли. И поскольку Хельга считалась погибшей, я стал поклоняться смерти истово, словно какой-то узколобый религиозный фанатик. Всегда один, я поднимал за Хельгу тосты, говорил ей доброе утро, спокойной ночи, ставил для нее пластинки и плевал на все остальное.

– Молодой Курт Эренс, – обычно говорила она, – всего двадцать шесть, а уже полковник СС! А его брат Хейнрих – ему не более тридцати четырех, а у него под началом восемнадцать тысяч иностранных рабочих, и все строят противотанковые рвы. Говорят, Хейнрих знает о противотанковых рвах больше всех на свете, а я всегда с ним танцевала. Снова и снова она повторяла все это, а на заднем плане бедный Хейнц прокуривал свои мозги. Из-за нее я стал глух ко всем историям с преуспеваниями. Люди, которых она считала преуспевающими в этом прекрасном новом мире, вознаграждались в конце концов как специалисты по рабству, уничтожению и смерти. Я не склонен считать людей, работающих в этих областях, преуспевающими. Когда война стала подходить к концу, мы с Хейнцем уже не могли выпивать в нашем доте. Там было установлено восьмидесятивосьмидюймовое орудие, команда которого была укомплектована мальчиками пятнадцати-шестнадцати лет. Это тоже подходящая история об успехе для покойной жены Хейнца – такие молоденькие мальчики, а уже во взрослой форме и со своей собственной вооруженной до зубов западней смерти.

Ты ненавидишь Америку, да? – Это так же глупо, как и любить ее, – сказал я. – Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует. Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится.

Сомневаюсь, что на свете когда-либо существовало общество, в котором не было бы сильных молодых людей, жаждущих экспериментировать с убийством, если это не влечет за собой жестокого наказания.

Я никогда не встречал такого наглядного примера тоталитарного мышления, мышления, которое можно уподобить системе шестеренок с беспорядочно отпиленными зубьями. Такая кривозубая мыслящая машина, приводимая в движение стандартными или нестандартными внутренними по-буждениями, вращается толчками, с диким бессмысленным скрежетом, как какие-то адские часы с кукушкой. Босс из ФБР ошибался, думая, что на шестернях в голове Джонса нет зубьев. – Вы законченный псих, – сказал он. Джонс не был законченным психом. Самое страшное в классическом тоталитарном мышлении то, что каждая из таких шестеренок, сколько бы зубьев у нее ни было спилено, имеет участки с целыми зубьями, которые точно отлажены и безупречно обработаны. Поэтому адские часы с кукушкой идут правильно в течение восьми минут и тридцати трех секунд, потом убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на две секунды, правильно идут два часа и одну секунду, а затем убегают на год вперед. Недостающие зубья – это простые очевидные истины, в большинстве случаев доступные и понятные даже десятилетнему ребенку. Умышленно отпилены некоторые зубья – система умышленно действует без некоторых очевидных кусков информации.

Вот почему такая противоречивая семейка, состоящая из Джонса, отца Кили, вицебундесфюрера Крапптауэра и Черного Фюрера, могла существовать в относительной гармонии… Вот почему мой тесть мог совмещать безразличие к рабыням и любовь к голубой вазе… Вот почему Рудольф Гесе, комендант Освенцима, мог чередовать по громкоговорителю произведения великих композиторов с вызовами уборщиков трупов… Вот почему нацистская Германия не чувствовала существенной разницы между цивилизацией и бешенством… Так я ближе всего могу подойти к объяснению тех легионов, тех наций сумасшедших, которые я видел в свое время. И моя попытка такого механистического объяснения – это, наверное, отражение отца, сыном которого я был. И есть. Ведь если остановиться и подумать, что бывает не часто, я, в конце концов, сын инженера. И поскольку меня некому похвалить, я похвалю себя сам – скажу, что я никогда не прикасался ни к одному зубу своей думающей машины, она такая, как есть. У нее не хватает зубьев, бог знает почему, – без некоторых я родился, и они уже никогда не вырастут. А другие сточились под влиянием превратностей Истории. Но никогда я умышленно не ломал ни единого зуба на шестеренках моей думающей машины. Никогда я не говорил себе: «Я могу обойтись без этого факта».

Я оцепенел. Я оцепенел не от чувства вины. Я приучил себя никогда не испытывать чувства вины. Я оцепенел не от страшного чувства потери. Я приучил себя ничего страстно не желать. Я оцепенел не от ненависти к смерти. Я приучил себя рассматривать смерть как друга. Я оцепенел не от разрывающего сердце возмущения несправедливостью. Я приучил себя к тому, что ожидать справедливых наград и наказаний так же бесполезно, как искать жемчужину в навозе. Я оцепенел не от того, что я так не любим. Я приучил себя обходиться без любви. Я оцепенел не от того, что Господь так жесток ко мне. Я приучил себя никогда ничего от Него не ждать. Я оцепенел от того, что у меня не было никакой причины двигаться ни в каком направлении. То, что заставляло меня идти сквозь все эти мертвые бессмысленные годы, было любопытство. Теперь даже оно угасло.

– Думаю, что правда. – Думаете, будет еще одна? – Что – еще одна? – Еще одна война. – Да, – сказал я. – Я тоже так думаю, – сказал он. – Разве это не ад? – Вы нашли верное слово, – сказал я. – Что может сделать один человек? – Каждый делает какую-то малость, – сказал я. – Вот и все.